В. А. КОЗЛОВ, М. Е. КОЗЛОВА
Патерналистская утопия и этническая реальность

Специальные поселения как бюрократическая мечта
Решение о депортации чеченцев и ингушей власти мотивировали реальной и потенциальной опасностью чечено-ингушского сопротивления в условиях войны: «Многие чеченцы и ингуши изменили Родине, переходили на сторону фашистских оккупантов, вступали в отряды диверсантов и разведчиков, забрасываемых немцами в тылы Красной Армии, создавали по указке немцев вооруженные банды для борьбы против советской власти». К этому добавлялись прошлые грехи вайнахов перед режимом – участие «в вооруженных выступлениях против советской власти» в течение продолжительного времени . После смерти Сталина историки коммунистической партии объявили «справедливое наказание» наказанием несправедливым. «Заклятый враг партии и народа Берия, – писал, например, В. И. Филькин в 1960 г., – совершенно несправедливо приписал действия жалких выродков всему чеченскому и ингушскому народу и в условиях культа личности, усугубленных военным временем, добился ликвидации их автономии» . Это одна из немногих книг того времени, где хотя бы упоминается о депортации. Недаром ее активно использовал А. Некрич в своей известной работе о «наказанных народах» . В советских «обобщающих историях» ЧеченоИнгушетии период 1944-1955 гг. просто пропускали, а историю чеченцев и ингушей в ссылке заменяли историей развития Грозненской области в тот же период. Эта парадоксальная на первый взгляд ситуация вполне вписывалась в идеологическую логику власти. Политически целесообразная концепция «несправедливого наказания» позволяла обходить или замалчивать острые углы истории чечено-ингушского сопротивления советскому режиму в 1930-1940-е гг. А признавать факты массового этнического сопротивления власти значило по сути дела отрицать легитимность режима, основанного на гипотетическом идейно-политическом единстве «советского народа». Гораздо проще было списать острейшую проблему в разряд «вредительства» Берии и «культа личности Сталина».
Нынешние российские исследователи полагают, что депортация вайнахов не определялась «какими-то националистическими установками», а имела под собой прежде всего «идеологические и политические основания», к этому иногда добавляют несколько слов о «национально-политическом конфликте, возникшем в советском обществе» . В любом случае проблема рассматривается в современной отечественной историографии весьма узко. В большинстве случаев она не выходит за рамки приятия или неприятия старых сталинских формулировок. Вряд ли можно считать расширением контекста и различные «иррациональные» объяснения этнических депортаций, которые, как выразился однажды В. А. Тишков, «даже трудно объяснить какими-либо мотивами, кроме как безумными геополитическими фантазиями “вождя народов” или его маниакальной подозрительностью» . Что касается конкретно-исторических исследований, то в них один и тот же автор, например Н. Ф. Бугай, может то называть депортации превентивной мерой военного времени, примененной к «неблагонадежным» этносам, то ставить решения 1944 г. в более общий (неситуативный) контекст репрессивных мер государственной политики в сфере национальных отношений в 20-40-е гг. XX в. , не прописывая до конца ни один из заявленных подходов, предпочитая погружение в эмпирическую безбрежность глубине общесоциологического анализа.
Гораздо выше эвристический потенциал концепции П. Поляна, рассмотревшего депортации как целенаправленные действия государственной власти в этносоциальном контексте принудительных миграций. По мнению Поляна, «за века движущие мотивы применения принудительных миграций принципиальных изменений не претерпели: за ними стоит то или иное сочетание политических и прагматических факторов. Политические мотивы – предотвращать восстания, рассекать недовольство, ослаблять или гасить протест, делать более или менее однородными районы выселения или вселения и т. д. – чаще бывают приоритетными, но и роль экономического фактора огромна, и со временем, как правило, она затмевает первоначальный политический импульс: дешевая […] рабочая сила, переброшенная, по усмотрению субъекта депортации, в нужное для него место и время». Полян отмечает очевидную связь между вспышками принудительных миграций и историческими катаклизмами, например мировыми войнами . Пики принудительных миграций в СССР в 1920-1952 гг., как показывает исследование П. Поляна, приходились именно на «катастрофические годы» – 1930-1931 и 1941-1942 гг. Однако приведенная автором сводная статистическая таблица говорит о том, что депортации использовались советской властью как постоянный метод разрушения особо устойчивых, сложившихся на протяжении столетий социальных и национальных общностей. Исторические катаклизмы, безусловно, усиливали желание власти решать неразрешимые в рамках имперско-советской парадигмы проблемы методами чрезвычайщины, но не они определяли приоритетность подобных методов социального «управления». Решение о депортации чеченцев и ингушей, спровоцированное и обоснованное конкретными обстоятельствами места и времени, было лишь экстремальной попыткой справиться с проблемой, возникшей задолго не только до Второй мировой войны, но и до прихода к власти большевиков: высокая внутренняя устойчивость этноса, его «неудобность», способность противостоять не только имперской ассимиляции и «абсорбции», но и советской «атомизации» социальных и этнических общностей; высокий уровень открытого противодействия и готовность идти на насильственное обострение конфликта.
В довоенный период коммунисты так и не сумели «осоветить» вайнахов. Спущенные сверху организационные формы – колхозы и институты управления – успешно наполнялись старым содержанием и «переваривались». Местная власть выполняла свои функции лишь постольку, поскольку это укладывалось в привычную норму, установленную вековыми традициями и обычаями. Побочным (а с точки зрения «имперского» алгоритма советской власти – основным) результатом депортации должно было стать «распыление» этноса, что в конечном счете открывало путь к его «советизации», «интернационализации», замене этнической идентичности на самоидентификацию с властью, ее целями и ценностями. Оставить человека наедине с властью, вне этнической и социальной самоорганизации, – в этом и была суть советской версии патерналистской «имперской» утопии, в принципе недостижимой без насилия, но даже и с насилием – невыполнимой.
Важно, что сами депортированные чеченцы и ингуши воспринимали враждебную им политику советского государства прежде всего в категориях этнического конфликта. Как показывают многочисленные высказывания вайнахов в ссылке, собранные агентурой НКВД, а затем МВД СССР, «наказанный народ» связал свою трагедию со старым убеждением (предубеждением?!): «русские всегда были и будут нашими врагами, поэтому при всяком удобном случае им надо мстить» , а сталинскую диктатуру отождествил с «русскими». Депортацию чеченцы называли ограблением и уничтожением вайнахов , считали ее продолжением коварной царской политики (при царизме «предполагалось переселить кавказские племена, но не удалось, а теперь только при советской власти удалось» ). И раз власть «не разбирает виновных и невиновных» («нас выслали вместе с семьями бандитов», «нас выслали как людей антисоветских»), то «такими мы и должны быть» . А по оценке более образованных чеченцев, сталинская политика значительно превосходила царскую своей жестокостью и коварством.
«Наказанные народы» и много лет спустя после депортации пытались объяснять конфликт с властью в привычных им понятиях персонифицированной «вражды-мести». «Берия, – говорилось, например, в одном из многочисленных заявлений 1953 г. на имя Г. М. Маленкова и К. Е. Ворошилова, – благодаря своим враждебным отношениям к нам, Вас информировал о нас о том, чего не было на самом деле. Существенный факт во всем этом был угон грузинской баранты чеченцами и несколькими ингушами через границу ингушей и убийство при этом племянника Берия» .
Ненависть к чуждой власти перерастала у представителей чеченской и ингушской партийно-советской элиты в парадоксальные идеологемы: страданиями вайнахов Советы оплатили укрепление своих внешнеполитических позиций, сама депортация, оказывается, была осуществлена «по предложению английского правительства, которое за свою помощь советскому правительству потребовало одну из территорий Кавказа». Сталин на последнем совещании в Иране якобы «обещал Черчиллю и Рузвельту передать Kaказ» , а русские выселили чеченцев в Казахстан не только из-за сотрудничества с немцами, но и «боясь нападения Турции» .
Как бы ни оценивали и ни объясняли причины депортации власть и сами чеченцы и ингуши, суть конфликта была глубже сиюминутной политической целесообразности, «справедливого наказания», «вражды-мести», «ненависти русских к чеченцам» и т. п. Сплоченный, организованный, живущий по традиционному укладу и достаточно воинственный этнос плохо поддавался атомизации, он совершенно не вписывался в нужную коммунистам и свойственную советскому обществу «аморфность социальных общностей», при которой «одинокий человек ищет прибежища у власти» . Не справившись с ситуацией на Северном Кавказе, тактически и стратегически запутавшись, коммунистическое руководство попыталось «переварить» неудобный этнос достаточно отработанным способом. Вайнахи были лишены своего статуса в национально-государственной иерархии, оторваны от корней и удалены на безопасное расстояние от постоянного места проживания. Однако на вызов власти чеченцы и ингуши ответили в конечном счете не атомизацией, а этнической консолидацией, закреплением традиционного противостояния России в национальном самосознании, конфликтным переживанием тождества между «русскостью» и «советскостью».
Стресс адаптации и кризис административного попечительства
Дорога в изгнание была тяжелой. Зима, холодные, набитые людьми теплушки. Как вспоминают очевидцы, первые три дня двери оставались закрытыми днем и ночью, видимо, боялись побегов. С точки зрения НКВД, транспортировка контингентов до места расселения и погрузки прошла нормально, без особых происшествий («все эшелоны проследовали благополучно» ). 21 марта 1944 г. начальник Отдела спецпоселений (ОСП) НКВД СССР М. В. Кузнецов докладывал зам. наркома внутренних дел
В. В. Чернышеву: «По состоянию на 21 марта 1944 г. всего в Казахскую и Киргизскую ССР прибыло и разгружено 180 эшелонов с общей численностью 494 456 человек… В пути следования… умерло 1361 человек, или 0,27 %, госпитализировано 1070 человек» . Период «разгрузки эшелонов и перевозки спецпоселенцев в места расселения» также «прошел спокойно, без каких бы то ни было эксцессов» . В докладных записках и спецсообщениях наверх НКВД информировал лишь о немногих неприятных для него инцидентах (вооруженное нападение на охранника и т. п. ). Однако на самом деле не все шло так гладко, как докладывали. Циркуляр НКВД СССР № 275 от 29 декабря 1944 г. ориентировал на розыск спецпереселенцев, и в первую очередь с Северного Кавказа, бежавших из эшелонов .
Почти полное отсутствие иных форм сопротивления достаточно взрывного этноса свидетельствовало о тяжелейшем шоке, пережитом вайнахами. Самым трудным психологическим испытанием, многократно усиленным голодом, холодом и всевозможными лишениями, был удар, нанесенный по традиционному укладу жизни, пропитанному обычным правом, системой жестких условностей и запретов. Ситуация переезда взломала по крайней мере три основополагающих положения традиционного мироустройства чеченцев и ингушей: отношение к женщине, старшим и мертвым. Женщине пришлось вести жизнь на виду, старики были унижены и поставлены в один ряд с другими членами общины, мертвые – брошены на произвол судьбы.
Переселенцам пришлось искать выход из сложнейших психологических коллизий. «Под дулами солдат, – сообщает очевидец, – наш глубоко целомудренный народ, прикрывшись одеждой, мужчины, старики, женщины, девушки рядом, выстроившись вдоль вагона, оправлялись как могли…» . Заболевших и умерших скрывали, поскольку в пути не могли похоронить их достойно, а это самое страшное для ингушей и чеченцев . Людям разных фамилий, без различия пола и возраста, пришлось долгое время скученно ехать в вагонах. Отцы девушек, «не желая иметь конфликты в пути из-за женской чести с кем бы то ни было, сейчас же сговаривались с отцами парней и отдавали своих дочерей за них, просто распределив их между ними. Так в пути были совершены тысячи вынужденных браков из опасения конфликтов, которые имели бы очень трагические результаты» .
Как докладывал Л. Берия Сталину 9 июля 1944 г., «органами НКВД в феврале и марте месяцах 1944 г. было переселено на постоянное жительство в Казахскую и Киргизскую ССР… чеченцев и ингушей – 496 460 чел.» (Заметим в скобках, что в официальных докладных записках НКВД приводятся все время разные данные о количестве депортированных. Да и можно ли было в тех условиях сосчитать до одного человека, как показывал НКВД в своих отчетах?! Наркомат, «ответственный за чеченцев», на самом деле вел счет по крайней мере на тысячи, явно подгоняя итог под запланированные цифры.) После массовой высылки чеченцев и ингушей всех тех, кто принадлежал к «наказанному народу», продолжали «вычищать»: из других мест проживания, из армии, по освобождении из мест заключения…
Закончив депортацию, государство озаботилось налаживанием механизмов контроля за «опасными» этносами. На новом месте спецпоселенцы должны были постоянно находиться под наблюдением спецкомендатур. В период ссылки действовали так называемые «ограничения по спецпоселению» – система пропусков, запрет на свободу перемещения, систематические «проверки наличия» в спецкомендатурах, другие жесткие способы полицейского контроля . Спецпоселенцы могли передвигаться лишь в радиусе 3 км от своего места проживания, населенные пункты были разбиты на десятидворки, во главе которых были поставлены старшие. Каждые десять дней они должны были отчитываться перед комендантом. На подавление наиболее активной и опасной для властей части чеченцев и ингушей была направлена отработанная система репрессий – как политических, так и уголовных .
Казалось бы, патерналистская утопия Советов стала наконец явью, и ситуация находится под полным контролем властей. В жизни, однако, все выглядело иначе, иногда совершенно иначе, чем в бюрократических предначертаниях власть предержащих. НКВД Казахской ССР практически с первых дней после прибытия депортируемых в места расселения принялся сообщать в Москву об «обактивлении антисоветских и бандитских элементов» , о «возрастающей активности враждебных и бандитских элементов из числа спецпереселенцев Северного Кавказа, идущей по линии открытых угроз террором, восстанием, бандитизмом» . Согласно этим донесениям, «отдельные антисоветские и бандитские элементы… сразу же после устройства в местах расселения начали терроризировать местное население и руководство колхозов» . Трудно точно определить степень объективности подобных сигналов наверх. Сообщения областных управлений НКВД звучали более сдержанно. Так, из Семипалатинской области сообщали: «Прибывшие и расселенные чеченцы антисоветских и других отрицательных настроений открыто в ходе операции не проявляли» . В то же время собранные официальным и агентурным путем сведения, «пока малочисленные», свидетельствовали о наличии среди чеченцев «резких антисоветских настроений, недовольств, тенденции к сговорам для бандитских действий, к побегам, к воровству скота и др.»
Подобные настроения и неизбежные действия «наказанного народа» с самого начала ставили под вопрос патерналистские устремления власти. И дело было не только и, может быть, даже не столько в агрессивном ответе вайнахов на депортацию. По приезде в места ссылки перед чеченцами и ингушами неизбежно встал вопрос о статусном самоопределении и самоутверждении в достаточно враждебной для них среде, о борьбе за ресурсы и выживание.
В июне 1944 г. начальник УНКВД Южно-Казахстанской области отмечал: «Установлены многочисленные факты провокаций и необоснованных обвинений спецпереселенцев в том, что будто бы значительная часть из них занимается уголовной преступностью. В подтверждение достаточно привести ряд фактов по Тюлькубасскому району. В мае по району был распространен слух, что чеченцы зарезали председателя колхоза им. Амангельды и перерезали горло председателю колхоза “Сартур”. При проверке оказалось, что ни того, ни другого случая не было. Зав. подсобным хозяйством шахты “Кельтемашат” заявил, что чеченцы занимаются стрижкой колосьев. При проверке ворами оказались корейцы, пойманные на этом преступлении с поличным. Из колхоза “Октябрь” в милицию был подан ряд жалоб [о том], что чеченцы занимаются стрижкой колосьев. Организованной засадой на месте преступления пойман зав. фермой того же хозяйства – казах. Председатель колхоза “Джумуске Бригада” подал заявление, что чеченцы украли у него выездного жеребца. Принятыми мерами с украденным жеребцом были пойманы 2 вора-рецидивиста – по национальности русские» .
Местное население относилось к переселенцам крайне подозрительно, а в отдельных случаях отношение было «явно враждебным, сопровождавшимся незаконными действиями, издевательством и расправами» . Во многих районах колхозное руководство настроено было также достаточно недоброжелательно. Примеры такого рода приводились в докладных записках местных органов НКВД. Так, ряд председателей колхозов Курдайского и Меркенского районов Джамбульской области заявляли, что спецпереселенцы-чеченцы и ингуши в колхозах будут только балластом, вместо работы они будут заниматься грабежами. «Народ опасный и неполезный советскому строю» – так заявил один из председателей колхоза . «В Верх-Убинском районе этой же области на заседании Мало-Убинского сель[ского] исполкома председатели колхозов в 1945 г. настояли на официальном принятии следующего решения: “Заслушав вопрос о хозяйственно-трудовом устройстве спецпереселенцев-чеченцев, председатели колхозов Мало-Убинского сель[ского] исполкома постановили, что со стороны нас никакой помощи не будет, и пусть они не надеются на колхозы, а нанимаются работать к колхозникам”» . Проблема рабочих рук, по-видимому, не особенно волновала местное начальство. Все равно не было семян, чтобы засевать новые земли. Местное население, местная власть практически сразу определили вайнахов как опасный этнос, пытаясь идеологически оправдать дискриминацию чеченцев и ингушей, саботаж прямых указаний Москвы о распределении дополнительных ресурсов именно среди спецпереселенцев.
Хотя НКВД и «оформлял» свое видение конфликтной ситуации в привычных оперативно-чекистских формулировках (вроде «обактивления антисоветских и бандитских элементов»), но в этих документах все-таки было отражено понимание объективных причин, толкавших народ на агрессивное поведение в борьбе за ресурсы. В отчетах НКВД показаны трудности адаптации спецпереселенцев, вынужденных вести борьбу за выживание, что и приводило к разным формам «антисоветского» и криминального поведения.
Даже не склонная к сантиментам власть вынуждена была констатировать, что адаптация спецпереселенцев к новой жизни проходила в сложных и тяжелых условиях. Запаса продуктов, взятых с собой, хватило ненадолго. Казахстан и Киргизия сами страдали от недорода. В официальных документах фиксировались факты потребления в пищу трав и кореньев, заболевания на почве истощения и безбелковые отеки . В Киргизии в 1944 г. и первой половине 1945 г. из-за нехватки продуктов, отсутствия помещений и кормов спецпереселенцам пришлось забить до 90 % скота, полученного от государства в «порядке возмещения за оставленный ими в местах прежнего жительства» . То, что выделялось для спецпереселенцев сверху, использовалось не по назначению. «В Казалинском районе Кзыл-Ординской области, по распоряжению райкома и райисполкома, из продовольственных фондов, предназначенных спецпереселенцам, одну тонну хлеба выдали местному партактиву, 6 тонн выдали не спецпереселенческим семьям» . Похожая ситуация была и в других районах. Председатель колхоза «Токтогул» БазарКурганского района израсходовал 150 кг муки из фонда спецпереселенцев на общественное питание местных колхозников, оставив 62 семьи спецпереселенцев без продуктов. Председатель колхоза «Новый быт» того же района недодал спецпереселенцам 120 кг муки, использовав их на нужды колхоза. В колхозах «1 Мая» и «Бешфадаш» Базар-Курганского района продукты выдали только трудоспособным спецпереселенцам, а нетрудоспособных лишили пайка. Оставшееся продовольствие израсходовали на нужды колхоза .
Среди спецпереселенцев свирепствовала эпидемия тифа, не затухавшая вплоть до 1946 r.v Подавляющее большинство депортированных оказались в состоянии «подселенных» или вынуждены были ютиться в бараках и землянках. Значительная часть материалов, выделенных на строительство домов, утекла на другие надобности. «Только по распоряжению Совета Министров Киргизской ССР из спецпереселенческих фондов 1944 г. было выдано разным организациям и учреждениям: леса–497 куб. метров, оконного стекла – 2374 кв. метров, гвоздей – 33 тонны» . По спецсообщениям ОСП МВД, хотя Совет Министров Киргизской ССР неоднократно выносил решения о «восстановлении неправильно использованных фондов стройматериалов», но стройматериалы так и не попали по назначению . Не по назначению использовались и денежные ссуды, предназначавшиеся для строительства домов. Зачастую ссуды выдавали правлениям колхозов, где были расселены спецпереселенцы, а они расходовали полученные деньги по собственному усмотрению. Со стороны отдельных работников банков имели место прямые злоупотребления при оформлении и выдаче ссуд спецпереселенцам. В Ленинопольском районе Таласской области агентурным путем было установлено, что управляющий районным отделением Госбанка, кредитный инспектор по выдаче ссуд и охранник систематически вымогали взятки у спецпереселенцев, получавших ссуды .
Многочисленные конфликты между чеченцами и ингушами, с одной стороны, и местным населением и местной властью – с другой, ограничивали патерналистские устремления московского начальства. В 1946 г., подводя итоги двух прошедших лет, МВД Киргизии докладывало наверх о своей постоянной борьбе с местной властью. За 1944-1945 гг. и первое полугодие 1946 г. в ЦК КП(б) Киргизии и Совет Министров Киргизской ССР было направлено 15 спецсообщений «о положении спецпереселенцев и фактах издевательства, грубого и пренебрежительного отношения к ним». Четырежды МВД Киргизии информировало ЦК КП(б) Киргизии и Совет Министров Киргизской ССР о случаях «грубого, пренебрежительного отношения, доходящих до издевательства» над спецпереселенцами, со стороны руководящих работников Алабукинского района Джалал-Абадской области. Постановлением ЦК КП(б) Киргизии от 27 октября 1945 г. за издевательское отношение к спецпереселенцам, которое имело место в районе, лишился своей должности секретарь райкома партии, а заместитель председателя райисполкома, народный судья, несколько председателей сельсоветов и колхозов были сняты с работы и отданы под суд .
В связи с постоянными хищениями и неправильным использованием фондов продовольствия, скота, строительных материалов и денежных ссуд, выделенных для спецпереселенцев, НКВД–МВД пришлось решать сугубо экономические проблемы агентурно-оперативными методами. В Киргизии была даже создана специальная «секретно-осведомительная сеть в соответствующих организациях, занимающихся распределением и реализацией вышеуказанных фондов» .
Особенно сложной была обстановка в Казахстане, куда сослали большинство вайнахов. В мае 1944 г. в Казахскую ССР был отправлен московский ревизор – заместитель наркома внутренних дел С. Круглов с группой работников НКВД СССР. Команда Круглова должна была проверить на месте, как выполняются решения ГКО и ЦК ВКП(б) по хозяйственно-бытовому и трудовому устройству спецпереселенцев. В инспекции принимали участие ответственные работники ЦК КП(б) Казахстана и местного Совнаркома. «Марш-бросок» по наведению порядка в «трудовом и хозяйственном устройстве спецпереселенцев» в Казахстане, если судить по докладным запискам наверх, коснулся чуть ли не каждой вайнахской семьи .
Проверка дала неутешительные результаты. Хозяйственные организации, совхозы и колхозы, а также «отдельные партийно-советские органы» не учли, оказывается, национальных особенностей и «не поняли подлинного смысла переселения», который, впрочем, в момент завершения операции «Чечевица» им никто толком и не объяснял. Партийные и советские начальники на местах были смущены и дезориентированы. Кажется, Москва больше не велела относиться к чеченцам и ингушам как к врагам народа. За что же их тогда сослали?
«Пожарная команда» из центра пыталась выступить в роли проводника патерналистской политики правительства. Местные органы НКВД были ей в этом плохими помощниками. Они успевали лишь регистрировать факты неудовлетворительного устройства спецпереселенцев и писать сводки и спецсообщения в партийные и советские органы . Московские же ревизоры попытались вникнуть в «хозяйственные мелочи». Местным партийным и советским органам было предложено (через ЦК КП(б) и СНК Казахстана) «провести в местах расселения спецпереселенцев учет всех пустующих домов и передать их в собственность нуждающимся», «обеспечить всех спецпереселенцев членов сельхозартелей трудовыми колхозными книжками и установить контроль за полным внесением в книжки отработанных трудодней». Присматривать за выполнением этого распоряжения поручили «своим» – спецкомендатурам. Они должны были систематически проверять «правильность отметок». Под контроль НКВД были взяты и пункты выдачи продовольствия спецпереселенцам. Там установили постоянные дежурства работников НКВД. За замеченные злоупотребления было велено тут же, как говорится, на месте преступления, привлекать к уголовной ответственности. По требованию московских ревизоров бывшие партийные и советские руководители Чечено-Ингушской АССР были вызваны в ЦК КП(б) Казахстана на совещание и получили направление на работу .
В предвидении суровой казахской зимы НКВД, по инициативе «комиссии Круглова», бьет тревогу («подавляющее большинство чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев, особенно женщины и дети, одеты исключительно плохо, ходят в тряпье, а дети почти голые») и просит выделить для спецпереселенцев с Северного Кавказа один миллион метров хлопчатобумажной ткани «на пошивку одежды» . НКВД возражает против мобилизации спецпереселенцев для работы в Карагандинском угольном бассейне. Во всяком случае требует отложить ее проведение, поскольку там не готовы к приему нового контингента. Наркомат внутренних дел предлагал запретить трудовые мобилизации спецпереселенцев с Северного Кавказа и их переброску из мест постоянного расселения. А если и проводить такие мобилизации, то только «по указанию и с разрешения НКВД СССР» .
В сферу интересов НКВД попали даже вопросы народного образования. Команда Круглова предлагает обучение «производить на русском языке», а в качестве своеобразной компенсации за принудительную русификацию – «позволить разрешить» детям спецпереселенцев обучаться в средних и высших учебных заведениях на территории Казахской ССР. «Право разрешать» следовало предоставить, конечно же, республиканскому НКВД .
«Решив», а точнее, бюрократически очертив в ходе марш-броска Круглова круг хозяйственных вопросов, связанных с обустройством спецпереселенцев, НКВД занялся собственно полицейскими задачами – погасить все очаги сопротивления, как имеющиеся в наличии, так и находящиеся в латентном состоянии. В результате проведения масштабных оперативных мероприятий в течение июня 1944 г. было арестовано 2196 спецпереселенцев, из них: «антисоветского и бандитского элемента – 245 чел., за скотокрадство и кражи – 1255 чел., за побеги с мест расселения – 448 чел., за нарушение общественного порядка и режима – 248 чел.» Около 60 % всех преступлений относились к категории обычных для чеченского и ингушского этноса и были связаны с традиционной культурой выживания в экстремальных условиях.
В ходе проверки было выявлено, что «в ряде мест спецкомендатуры НКВД организационно были построены неправильно» . Специальных комендатур НКВД по «обслуживанию» чеченцев и ингушей создано не было .
Вайнахами поначалу занимались общие комендатуры. Команда Круглова рапортовала о создании 429 специальных комендатур. Была проведена реорганизация районных аппаратов НКВД. Спецпереселенцы – бывшие сотрудники НКВД, НКГБ и милиции были взяты на особый учет. Некоторых направили на работу в органы НКВД заниматься «обслуживанием» спецпереселенцев с Северного Кавказа . Круглов пришел к выводу, что агентурноосведомительная сеть по спецпереселенцам, состоящая из 1814 чел. , недостаточна для решения полицейских задач. Через некоторое время московский эмиссар рапортовал, что численность агентуры увеличена почти в три с половиной раза (6391 чел.) . Понятно, что столь быстрый «рост» был по сути дела обычной бюрократической показухой.
В ходе проверки всплыли наружу трения между НКВД и республиканскими партийными и советскими органами, вызванные двойственностью сложившегося положения – все должно быть под контролем НКВД, но практическую работу выполняют местные хозяйственные и партийные органы. Последние же в силу объективных причин – война, голод, десятки тысяч неустроенных людей – и особенностей советской бюрократической машины просто не могли быстро наладить жизнь спецпереселенцев, – слишком много усилий и времени требовалось на постоянные согласования. Любая мелочь, например производство каких-нибудь вьюшек для печей, превращалась сначала чуть ли не в проблему общегосударственной важности, а затем требовала для своего решения вмешательства «высших сил». Фонды на кожу для производства обуви для спецпереселенцев следовало «выбивать» в самой Москве. Но, даже произведя эту обувь, ее, оказывается, невозможно было распределить. Действующий механизм ценообразования приближал стоимость конечного продукта чуть ли не к рыночным ценам. И пока шла затяжная переписка о ценах (конечно же, с Москвой и Алма-Атой), необходимая спецпереселенцам обувь без движения валялась на складах .
Все эти и многие другие факты свидетельствовали о недостижимости патерналистской мечты коммунистов, демонстрировали громоздкость и неэффективность государственной машины, неспособной функционировать без постоянных волевых импульсов центральной власти, в режиме самонастройки. При этом внутренние импульсы работы отдельных звеньев партийного и государственного аппарата среднего и низшего уровня явно диссонировали со стимулами работы центральной власти. Решения Москвы фактически были для местных властей и чиновников системой вызовов, к которым нужно было приспособиться, которые следовало пережить и перетерпеть. Больше того, едва дамоклов меч присланных Москвой ревизоров, подобно качающемуся маятнику, уходил в сторону, эти решения, оказывается, было совсем не обязательно выполнять.
Второй авторитаризм: механизм этнической саморегуляции чеченцев и ингушей на спецпоселении
Попытки бюрократической регламентации жизни «наказанного народа», основанные на симбиозе насилия и попечительства, не имели сколько нибудь серьезных шансов на успех даже при полной пассивности вайнахов. Власть явно переоценила способность региональной и даже центральной партийно-советской бюрократии выполнять «попечительские» функции, т. е. принять на себя заботу о выживании чеченцев и ингушей. Несмотря на множество распоряжений, на выделение централизованным порядком питания, обуви, одежды, денежных ссуд и т. п., несмотря на мифический тотальный контроль со стороны НКВД, ресурсы непостижимым образом распылялись и таяли на пути к конкретной вайнахской семье. Природа советской бюрократической системы «гасила» и ограничивала ее собственные патерналистские усилия.
А было еще и сопротивление самого народа, этнически и конфессионально организованное. В Казахстане и Киргизии столкнулись два авторитаризма – управляющий всей страной и руководящий жизнью отдельного сообщества. Хотя у первого в руках был весь аппарат государственного насилия, а у второго – лишь сила традиции, регламентирующие усилия советского государства так и не смогли пробиться через барьеры, воздвигнутые этнической культурой, религиозным авторитаризмом и законами адата. Власть видела только вершину айсберга – мусульманскую общину в ее взаимоотношениях с внешним миром, но не понимала, а чаще всего даже и не пыталась понять внутреннюю жизнь этого специфического сообщества.
В любом случае этнос, чтобы выжить, должен был сам позаботиться о себе. В экстремальной ситуации голода и лишений единственным критерием отбора способов выживания была их эффективность. В ссылке возродился старинный суд – «кхел», на котором старейшины родов разрешали все конфликтные ситуации. Старики в заботе об этническом самосохранении провозгласили жесткий запрет на смешанные браки. Активизировались механизмы помощи слабым семьям, сиротам, безмужним. Обычными стали «белхи» – когда всем миром в воскресный день делали что-то для нуждающегося, складывались – деньгами, трудом .
В борьбе за выживание вайнахи использовали и все способы привычного агрессивного диалога с властью и этническими конкурентами. Когда голод становился смертельным, вспоминают очевидцы, «собиралась община, и старший предлагал любой ценой достать корову или лошадь, чтобы спасти жизнь остальным. Тогда находился кто-то, кто сознательно шел на такой грабеж. Потом его сажали в тюрьму отбывать срок, порой он пропадал без вести, но все знали, что он пошел на это, чтобы сохранить им жизнь» . Все, что считалось у ингушей безнравственным вчера, рассказывает Аза Базоркина, «воровство, ложь, хитрость, изворотливость, – сегодня допускалось. Ради цели выжить разрешалось все!»
Тон относительно «мирных выступлений» (просьбы ускорить устройство на работу, принять в колхоз, жалобы на недостаточность установленной нормы снабжения, отказ от работы «под предлогом недостаточного питания», коллективные обращения к власти в связи с неустроенностью) очень быстро сменился на более резкий. Вайнахи все активнее брали на вооружение тактику запугивания местной власти и жителей, прямую агрессию, выливавшуюся в различные формы криминального и полукриминального поведения. В документах все чаще фиксировались случаи группового отказа от работы, угрозы избиения представителей колхозов, драки, скотокрадство, мелкие и крупные хищения. Отдельные спецпереселенцы открыто заявляли местному населению: «Вот мы немного обживемся здесь, тогда покажем, кто такие чеченцы и как надо переселять; в колхозах все равно работать не будем». «Если нам не будут выдавать продукты на питание, тогда мы будем воровать у колхозников скот, нас здесь все боятся, в ночное время никто даже не выходит на улицу» (Жарминский район Семипалатинской области). «У местного населения много скота, пока что займемся воровством, а там видно будет» . В отдельных районах спецпереселенцы самовольно занимали участки земли под огороды. Время от времени конфликты с местным населением приобретали насильственные формы. Иногда в ответ на этническую агрессию чеченцев местные жители также начинали действовать солидарно. 10 июня 1946 г. в колхозе «Ленинский путь» Сталинского района Акмолинской области после вечера колхозного актива (на котором произошел скандал между местными жителями и чужаками) толпа местных колхозников
числом до 40 человек, во главе с группой фронтовиков и при участии председателя колхоза Шокина, вооружилась ломами, топорами и ружьями, учинила погром жилищ спецпереселенцев, выбив во всех квартирах окна. Одну из квартир подожгли, а двух участников скандала на вечере убили .
Порой сотрудникам НКВД казалось, что проблема конфликтного поведения имеет привычную конфигурацию: в качестве катализатора или «дрожжей» девиантных действий выступают участники банд, действовавшие на территории Чечено-Ингушской АССР и попавшие под депортацию. Отдельным спецпереселенцам удалось провезти с собой в ссылку даже огнестрельное оружие. Во время обысков женщины прятали его у себя. Все чеченцы и ингуши были в той или иной мере осведомлены об оперировавших в горах Чечни бандитских группах. Некоторые имели связь со своими родственниками, оставшимися на Кавказе. Осведомленность о действующей в Чечне банде исходила также от тех вайнахов, которые в свое время скрылись в горах, а затем легализовались и попали в Казахстан уже после массового выселения. Однако проблема массового неповиновения имела не только и не столько «бандитские» корни. Власть чувствовала, что за этими обыденными фактами повседневной жизни депортированного народа стоит единая и враждебная воля, которую связывали с деятельностью «реакционных мулл». Среди спецпереселенцев распространяли слухи о предстоящем возвращении спецпереселенцев на Кавказ, призывы сопротивляться трудовому и хозяйственному устройству, уклоняться от постройки домов, убивать выданный на хозяйственное устройство скот и т. п.
Попытки оценить ситуацию в привычных НКВД–МВД понятиях – «вредительство», «провокация», «антисоветская агитация и пропаганда», «контрреволюционная организация» – в ряде случаев просто заводили в тупик. Более дальновидные полицейские чиновники вынуждены были признать, что наказывать чеченцев и ингушей за уклонение от работы нецелесообразно, в результате эти «проявления» только примут массовый характер , заработает естественный защитный механизм – единое монолитное сообщество поведет себя как один человек – всех не накажешь! Не помогали даже аресты религиозных авторитетов. Эффективная по отношению к «русскому бунту» тактика изъятия «зачинщиков» ничего не давала. Мусульманская община самовоспроизводилась. Появится новый мулла – и все начинается сначала.
Власть явно недооценила исламизацию вайнахов. Религиозные чувства не были включены в перечень элементов, имеющих особое значение для советской власти. Она просто не знала, что с этим делать. Тем более что «религиозные проявления» носили массовый характер, а адепты ислама были истинно привержены своей религии и традициям. К тому же вайнахи, исповедовавшие суфизм, были обособлены даже от местных мусульманских общин, с которыми власти уже наладили определенные отношения. Чеченцы не посещали мечети и молитвенные дома, устроенные коренными жителями, а моления старались проводить на частных квартирах.
Традиционно высокая степень этнической консолидации чеченцев и ингушей, всегда остро переживавших дихотомию «Мы – Они» в противостоянии враждебной «русской власти», в 1944 г. была многократно усилена трагедией депортации. Экстремальные условия вызвали всплеск родовой и религиозной активности и объединение этноса вокруг неформальных авторитетов, всегда находившихся в естественной оппозиции к «неверным». Переселение проводилось целыми селами и районами, что «совпадало с их “тейповыми” и “родовыми” укладами», поэтому в местах поселений «“тейповая” и “родовая” связь не только сохранилась, но под влиянием выселения еще более укрепилась» . Но если семья была разобщена в результате переселения, ее члены предпринимали все возможное, чтобы восстановить нарушенное единство. Их ничто не могло в этом остановить – ни запреты, ни наказания, – они перемещались в местах расселения в поисках утраченных членов семей, были в бегах, до тех пор пока не находили их, и лишь тогда оседали. Много подобных «значащихся в бегах» было найдено по время «переписи спецпоселенцев» в 1949 г.
Кроме того, есть еще и глухие указания на то, что именно в ссылке сообщество чеченцев и ингушей стало перерастать патриархально-родовые рамки: «Там, в далеком выселении, мы были братьями, вспоминают старики. Никогда не было, чтобы людей делили по тейпам или по каким-то родословным признакам. Там все были настоящими мужчинами. Мы глубоко чтили друг друга по человеческим качествам, и было неважно, кто из какого тейпа» . Сказанное Шахбиевым окрашено заимствованным у ортодоксального «марксизма-ленинизма» пониманием «интернационализма» и является очевидным преувеличением. Достаточно сказать, что среди ингушей было распространено мнение о том, что их бы не выселили, «если бы они не были объединены с чеченцами». На почве этих разговоров, делали вывод сотрудники НКВД–МВД, «возник антагонизм между чеченцами и ингушами. Последние считают, что чеченцы первыми организовали банды и помогали немцам в оккупации Северного Кавказа… “Были изменники и среди ингушей, но их было мало, и они не представляли лицо народа”» . И все же полностью игнорировать свидетельства о «всевайнахском объединении» нельзя. Депортация и борьба за этническое выживание подтолкнули процесс, который можно условно назвать «большой консолидацией». И без того достаточно сплоченное сообщество, противостоявшее враждебным «чужим», под влиянием экстремальных условий становилось монолитом, объединенным религиозными, культурными, языковыми и родовыми ценностями. С этим монолитом, а совсем не с ожидавшейся социальной «атомарностью» и пришлось иметь дело советской власти на местах.
Органы НКВД–МВД фиксировали среди чеченцев-спецпоселенцев факты нелегальной деятельности традиционных религиозных братств. Подобная деятельность приравнивалась режимом к контрреволюционным преступлениям и жестоко каралась. В 1947 г., например, за создание «сектантской группы» «Кунта-Хаджи» были осуждены Д. Сайдаев, имевший среднее духовное образование, и А. Вахабов, оба шоферы-спецпоселенцы . Таких случаев было немало – до выселения в Чечне насчитывалось около 20 тысяч мюридов .
Тайные религиозные братства, мюридизм как явление объединяли мусульманское сообщество в изгнании, координировали и направляли поведение чеченцев и ингушей. В документах постоянно встречаются упоминания о деятельности среди вайнахов религиозных сект – «Кунта-Хаджи», «Дени Арсанова», «Батал-Хаджи». Понять истинную включенность вайнахов в религиозные объединения типа «Кунта-Хаджи» по доступным в настоящее время документам невозможно. Не исключено, что даже в случае полного открытия архивов спецслужб информацию придется собирать по крохам. Координирующая деятельность тайных религиозных братств представляла собой «интимную тайну» вайнахов, а советская власть видела, да и то искаженно, лишь верхушку айсберга – «антисоветские проявления», разбросанные во времени и пространстве. В документах НКВД–МВД мелькали лишь бледные тени жизни исламской общины. Совершенно очевидно, что она (эта глубоко скрытая жизнь) и на поселении оставалась малопонятной, а чаще всего и незаметной непосвященному. Здесь немалую роль играли и особенности ислама, который по сравнению с христианством, например, более аморфен. Он «не так тесно связан с культовыми постройками, не имеет аналогичного христианству духовенства и строго определенного ритуала. Поэтому ислам в большей, чем христианство, степени связан с общиной, с самой тканью ее повседневной жизни» .
Дилемма, которую постоянно решала власть, не желавшая или не умевшая углубляться в конфессиональные проблемы: как отделить антисоветизм от религиозных взглядов и традиционных обычаев вайнахов и как контролировать оппозиционное поведение своих подопечных. Всплески борьбы с вайнахским «антисоветизмом», сопровождавшиеся очередными арестами, каждый раз заставляли НКВД и местные власти, во-первых, признавать за вайнахскими сообществами право жить по своим собственным законам – разумеется, лишь в известных пределах и до определенной степени (например, сквозь пальцы смотреть на многоженство , избегать вмешательства во внутренние конфликты и т. п.), а во-вторых, апеллировать к реальным властным структурам чеченцев и ингушей, которые, как оказалось, обладали глубинным стержнем для сопротивления и легко выдерживали «удары по площадям».
Приемы работы НКВД с национальными элитами были, вообще говоря, вполне отработаны: выявить, разделить на лояльную и оппозиционную, лояльную – подкормить и привлечь к сотрудничеству, оппозиционную – репрессировать либо взять под оперативный контроль. Прежде всего попытались использовать бывших руководящих работников ликвидированной автономной республики. Высланная вместе со всеми малочисленная национальная партийно-советская элита сохранила свое членство в коммунистической партии (по данным 1949 г., среди чеченцев, например, было 593 члена и 157 кандидатов в члены ВКП(б) ). Принадлежность к коммунистам давала некоторые привилегии (впоследствии члены партии первыми будут освобождены от «ограничений по спецпоселению») и, как предполагалось, морально обезоруживала этнических «коллаборационистов» как потенциальных лидеров оппозиции. Однако многие представители бывшей светской элиты, разочарованные в сотрудничестве с советской властью, стремились реабилитировать себя в глазах соплеменников, восстановить утраченный авторитет. Для этого они, по признанию самого НКВД–МВД, не только не пытались оказывать влияние на «реакционно настроенную часть мусульманского духовенства», но и «сами поддерживали феодально-родовые пережитки». В качестве примера приводили бывшего заместителя прокурора ЧеченоИнгушской АССР, который «говорил, что связь с русскими, женитьба на русских, посещение кинотеатров является оскорблением для чеченского народа» .
Какие-то перспективы реального влияния на чеченцев и ингушей открывал не столько контроль над бывшей партийно-советской элитой, сколько использование религиозных и тейповых авторитетов.. Была предпринята попытка взять на учет всех мулл, муэдзинов, кадиев, шейхов, тамад сект и других духовных авторитетов и выявить степень их лояльности, возможность привлечения на сторону власти. В конце 1946 г. среди проживавших в Казахской, Киргизской и Узбекской ССР 693 855 спецпереселенцев (чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев, тюрков, курдов-хемшил и крымских татар) органами НКВД–МВД были выявлены и взяты на учет 1003 муллы и другие религиозные авторитеты. НКВД–МВД принял меры «к отрыву лояльных мулл от реакционной части мусульманского духовенства». По уверению спецслужб, 170 «патриотически настроенных» мулл и других религиозных авторитетов, используя тексты Корана, якобы оказывали серьезное влияние на оздоровление политических настроений спецпереселенцев . Лояльных религиозных авторитетов было рекомендовано назначать бригадирами и на более легкие работы, их привлекали к участию в предвыборной кампании 1946 г. (выборы в Верховный Совет СССР). Пытались (правда, без особого успеха) использовать авторитет САДУМ (Среднеазиатское духовное управление мусульман). Ему было поручено разработать тексты религиозных проповедей, настраивающих вайнахов на адаптацию к новым условиям, призывающих «к честному труду и подчинению органам власти».
Конфессиональная элита, осознавшая бессмысленность и самоубийственность тактики «чем хуже, тем быстрее вернемся домой», действительно изменила тональность своей пропаганды. Новые призывы устраиваться на новом месте были вполне в духе приведенного выше пророчества: раз мусульманам не удалось вернуться на родину через несколько месяцев, значит, надо ждать еще по крайней мере несколько лет. Теперь муллы призывали обзаводиться своими домами, ратовали за массовый выход на работу, за обеспечение топливом на зимний период и даже, если верить МВД, разъясняли жестокие указы Президиума Верховного Совета СССР 1947 г. об усилении охраны государственной, общественной и личной собственности.
Уже в середине 1946 г. МВД оптимистически рапортовало, что в поведении большей части спецпереселенцев «произошел коренной перелом, и они представляют собой реальную рабочую силу, занимающую солидный удельный вес в общем трудовом балансе колхозов, совхозов и промпредприятий… Имеющие же еще место случаи низкой производительности труда спецпереселенцев теперь в основном уже не являются результатом их отрицательного отношения к работе, а происходят главным образом из-за нерадивости отдельных хозорганов, которые до сих пор не создали спецпереселенцам нормальных условий как труда, так и быта» . Наверх пошла информация о победителях социалистического соревнования, стахановцах и стахановских бригадах из числа спецпоселенцев. НКВД констатировал относительную нормализацию отношений с местным населением, значительное снижение в 1946 г. смертности по сравнению с первыми годами ссылки .
Некоторая нормализация поведения чеченцев и ингушей в ссылке была достигнута в значительной мере благодаря хрупкому компромиссу между «двумя авторитаризмами». В результате в феврале 1946 г. НКВД мог информировать Москву о «положительных высказываниях» спецпереселенцев в связи с их участием в выборах в Верховный Совет СССР. В августе 1946 г. МВД СССР докладывало Сталину, Молотову, Берии и Жданову: «Опубликование закона об упразднении Чечено-Ингушской АССР большинством спецпереселенцев – чеченцев и ингушей встречено как мероприятие, окончательно исключающее перспективу их возвращения к местам прежнего жительства, в связи с чем они делают вывод о необходимости быстрее устраиваться на постоянное жительство в местах нового поселения» . Далее также следовали примеры миролюбивых высказываний вайнахов, собранные агентурой. Однако эти высказывания носили в значительной мере демонстративный тактический характер и произносились в расчете на то, что «слова смирения» дойдут до начальства. В своем кругу, среди надежных людей чеченцы говорили по-другому: «После выборов мы поедем на Кавказ, там при помощи Англии и Америки будет создано наше государство. Поэтому мы голосовать за советских депутатов не будем, мы будем на Кавказе голосовать за своих депутатов» .
Усилия властей взять под контроль «опасные этносы», прежде всего чеченцев и ингушей, в первые годы ссылки принесли лишь частичные и временные успехи. Правильнее даже говорить о временном компромиссе между этническими авторитетами и местной властью. В результате совместной «притирки» были выработаны неписаные правила сосуществования, основой которых было признание «лояльных мулл» и родовых авторитетов неофициальными представителями этноса в его контактах с властью, относительное невмешательство во внутреннюю жизнь и внутренние конфликты вайнахского сообщества, либеральное отношение к несанкционированным перемещениям (побегам) спецпоселенцев внутри районов ссылки. Местные полицейские чиновники сквозь пальцы смотрели на массовое воссоединение вайнахских семей в Киргизии и Казахстане, связанные с этим побеги и нелегальные переезды к родным и односельчанам. Тем самым молчаливо санкционировалось восстановление тех социальных структур, которые существовали до депортации, упрочение тейповых связей, воспринимавшихся чиновниками как особый инструмент мягкого контроля над поведением этноса.
Но фактически религиозные авторитеты всего лишь дали чеченцам и ингушам санкцию «выживать» и не связываться с властью без их команды. Они не выпустили из своих рук рычагов контроля. Позиция по отношению к внешнему миру оставалась старой. «Мы – вайнахи» все так же резко противостояло чужеродному и враждебному «Они». Свои особые праздники, общение в своем кругу, переселенческие бригады (гордость отчетов НКВД!), которые трудятся ударно, но состоят исключительно из одних чеченцев и ингушей, требование создать «свои», чеченские, колхозы… В свою очередь достаточно скоро выяснилось, что относительно сдержанная позиция местных органов НКВД по отношению к спецпоселенцам была локальной импровизацией, а совсем не политикой центральной власти, отступлением от «генеральной линии», а не ее воплощением в жизнь.
Сосчитать, учесть, найти и посадить: «новый курс» 1948-1949 гг.
В 1948 г. в политике московских властей по отношению к «наказанным народам» произошли серьезные изменения, поставившие под удар хрупкий симбиоз «попечителей» и «опекаемых». Эти изменения лежали в русле «нового курса» внутренней политики Сталина, связанного как с обострявшейся международной обстановкой и разворачивавшейся «холодной войной», так и с внутренними проблемами, экономическими и политическими трудностями. Не вдаваясь сейчас в детали и подробности «нового курса» Сталина, скажем только, что он был направлен на приведение к повиновению «разболтавшейся» после войны страны, «закручивание гаек», ликвидацию потенциальных очагов оппозиционности, усиление влияния сталинской диктатуры на все сферы жизни общества. Эта жестокая и всеохватывающая политика конца 1940-х гг. затронула все социальные слои советского общества, все статусные и этнические группы. Не обошла она и два с лишним миллиона спецпоселенцев и выселенцев. Чеченцы, которые и сами считали себя «опасным народом», восприняли изменение курса и ужесточение режима ссылки как логичное продолжение античеченской политики советской власти и связали его прежде всего с неизбежностью новой войны, страхом, который испытывала власть перед повстанческими настроениями вайнахов.
Одним из первых признаков «нового курса» в ссыльно-поселенческой политике советской власти можно считать постановление Совета Министров СССР № 418-161сс от 21 февраля 1948 г. «О ссылке, высылке и спецпоселениях» . Постановление обязывало МВД СССР установить строгий режим в местах расселения, исключив какую бы то ни было возможность побегов, усилить борьбу с бандитизмом и другими уголовными преступлениями в спецпоселках и других местах расселения спецпоселенцев, организовать точный учет, правильное и обязательное трудоиспользование спецпоселенцев и административный надзор в местах поселения. Этим же постановлением «чекистская работа» среди спецпоселенцев по выявлению шпионов, диверсантов, террористов и «других враждебных элементов» была возложена на тайную полицию – МГБ СССР.
Во исполнение постановления Совета Министров СССР в ряд республик, краев и областей «для проверки состояния работы и оказания практической помощи в организации учета, режима и трудоустройства спецпоселенцев» были направлены уполномоченные МВД СССР1. Результаты проверки были малоутешительны, а положение дел в местах ссылки и высылки было оценено как административный провал. Министров внутренних дел республик, начальников УМВД по краям и областям обвинили в самоустранении от непосредственного руководства работой среди спецпоселенцев, в том, что местное руководство МВД передоверило эту работу «второстепенным лицам», которые «в ряде случаев довели ее до полного развала» . Особое раздражение Москвы вызвали многочисленные побеги спецпоселенцев.
В тонкости московские ревизоры не вникали, куда и зачем перемещались вайнахи без разрешения начальства, можно ли вообще считать подобные перемещения побегами, их интересовало мало. Понимали, конечно, что «значительная часть спецпоселенцев, числящихся в бегах, ввиду отсутствия надлежащего режима фактически не бежали, а переменили места своего жительства в пределах республики, края, области» . Но главное внимание было
I. Патерналистская утопия и этническая реальность
обращено на нарушение инструкций, отсутствие контроля за обязательной явкой глав семейств спецпоселенцев в спецкомендатуры для регистрации (во многих комендатурах, оказывается, не было даже «специальных журналов учета по установленной форме»). Неработоспособной оказалась даже система точного учета сбежавших . Относительно мягкие формы этнического патернализма, спонтанно сложившиеся в местах депортации, были осуждены и отвергнуты как не отвечавшие важнейшим целям советской политики. Местные чиновники были обвинены в лености и недостатке усердия, что в принципе тоже было не так уж далеко от истины, а в каком-то смысле и являлось действительной основой полицейского «либерализма».
Началась сверка фактического наличия выселенцев . Однако в сентябре 1948 г. начальнику ОСП Шияну пришлось констатировать, что учет спецпосленцев как следует так и не налажен: в МВД Казахской ССР «не состояло на учете спецпоселений 3,2 % всех расселенных в республике спецпоселенцев», в МВД Киргизской ССР – 4,3 %, зато «на учете состояло 1815 умерших спецпоселенцев». Было выявлено значительное количество бежавших, «которые по учетным данным числились налицо», а в Чуйском РО УМВД по Джамбульской области Казахской ССР не знали даже «точного количества спецпоселенцев, расселенных в районе» .
Вторичная проверка наличия спецпоселенцев в сентябре-октябре 1948 г. показала, что ситуация мало изменилась: карточки персонального и посемейного учета были заполнены преимущественно на бланках, бывших в употреблении, с многочисленными искажениями. Безнаказанное передвижение из района в район продолжалось, в Семипалатинской области некоторые коменданты иногда проставляли ежемесячные отметки в регистрационных листках «авансом» – за три месяца вперед.
В декабре 1948 г. прошла новая проверка работы по учету спецпоселенцев, итоги которой подвел разгромный приказ № 003 от 5 января 1949 г. В нем отмечалось особенно плохое состояние в работе с выселенцами в Казахской ССР. Министр внутренних дел Казахстана Пчелкин получил выговор, были сняты с должности начальники некоторых УМВД в Киргизии и Казахстане , а начальник ОСП Кокчетавской области старший лейтенант Соколов был арестован и предан суду (правда, не за фальсификацию отчетности, это проделывали и многие другие начальники ОСП, и не за полный беспорядок с учетом спецпоселенцев, а в основном за пререкания с проверяющими).
Без налаженной системы учета выселенцев фактически «провисал» устрашающий Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны» от 26 ноября 1948 г. Указ объявлял ссылку «наказанных народов» вечной. За нарушение установленного режима и порядка передвижения отныне грозило тюремное заключение или каторжные работы – до 25 лет. За пособничество и укрывательство – 5 лет. За побеги Особое совещание при МВД СССР приговаривало к 20 годам каторжных работ .
Мало того, что плохой учет спецпоселенцев и выселенцев мешал проводить в жизнь новый репрессивный курс: Указ от 26 ноября еще и попал в зону конфликта ведомственных интересов и вызвал трения между МВД, Прокуратурой СССР и МГБ СССР. (Напомним, что последнее с начала 1948 г. занималось «чекистским обслуживанием» спецконтингентов.) Генеральная прокуратура СССР объявила, например, неправильным разъяснение заместителя прокурора Казахской ССР Чурбанова прокурорам областей от 1 февраля 1949 г. («под побегом выселенцев следует понимать также и временную самовольную отлучку с места поселения», все выселенцы, виновные в этом, подлежат привлечению к уголовной ответственности). Прокуратура СССР (даже после Указа от 26 ноября 1948 г. и своего собственного приказа № 001475/279сс от 22 декабря 1948 г. «О порядке привлечения к уголовной ответственности выселенцев за побег с мест поселения… ») считала, что «в исключительных случаях, когда будет точно доказана самовольная отлучка из района расселения, без умысла совершить побег», виновного следовало привлекать лишь к административной ответственности – как за нарушение режима. Выселенцев, «самовольно прибывших из различных мест поселения к своим родственникам в места специальных поселений», Прокуратура СССР предлагала к уголовной ответственности не привлекать. Органы МВД «обязаны взять их на учет спецпоселения и разъяснить, что если совершат побег, то будут привлекаться к уголовной ответственности по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 г.». Детей выселенцев, совершивших побег до достижения 16-летнего возраста, также не следовало привлекать к уголовной ответственности, а «водворять их через органы МВД на спецпоселение по месту жительства родителей» . МВД СССР, уже немного разобравшееся в обстоятельствах самовольных перемещений выселенцев внутри районов ссылки и озабоченное в первую очередь поддержанием полицейского порядка и «трудоиспользованием» подопечных, в целом занимало аналогичную позицию.
Только МГБ, как наиболее близкое к сталинскому престолу ведомство, гнуло жесткую линию в применении Указа от 26 ноября 1948 г. – сажать всех самовольщиков без разбора! Министр госбезопасности Казахской ССР Бызов жаловался: «Указание Генерального прокурора в практике работы на местах создало неясность и разнобой в действиях прокуратуры и наших органов. Прокуратура Казахской ССР, руководствуясь указанной директивой Генерального прокурора, прекратила большое количество дел на беглецоввыселенцев, аресты которых в свое время производились с ее же санкции, отказывает в даче санкции на привлечение к уголовной ответственности за побеги с мест поселения по большинству дел на задержанных беглецов. Несмотря на то, что с сентября прошлого года (т. е. еще до Указа Президиума Верховного Совета СССР. – В. К., М. К.) по этому вопросу велась переписка с МВД СССР, никаких дополнительных указаний по линии Прокуратуры и МВД СССР не последовало» .
Забегая вперед, скажем, что в сфере «большой политики», конечно же, доминировала точка зрения МГБ. В конце концов жесткая линия была признана единственно верной. В награду Сталин доверил тайной полиции всю «заботу» о спецпоселенцах» и выселенцах – не только об их политической благонадежности, но и о трудоиспользовании! Однако в реальной практике работы органов МВД, суда и прокуратуры на протяжении всего 1949 г. доминировали все-таки более прагматичные интерпретации. Во всяком случае, в течение года МВД выявило и разыскало 16 020 чел., отсутствовавших в местах поселения, а за самовольный выезд (побег) из места обязательного поселения Особое совещание при МВД СССР осудило «по указу» к 20 годам каторжных работ 1932 выселенца, т. е. каждого восьмого из «самовольщиков» . И дело было, конечно же, не в гуманизме комендантов спецкомендатур или верности прокуратуры духу и букве закона. Оформление и документирование огромного количества уголовных дел, неизбежные осложнения в отношениях с плохо управляемыми выселенцами, ослабление уже налаженных рычагов косвенного контроля за «наказанными народами», падение производительности труда и невыполнение плановых заданий – все то, чем было чревато чрезмерное закручивание гаек, не могло не ограничивать административного рвения бюрократов на местах. К тому же репрессивным усилиям власти противостоял достаточно эффективный механизм этнической самозащиты, например, клятва на Коране не выдавать органам МВД лиц из числа чеченцев, совершивших какое-либо преступление.
Директивы Москвы по «наведению порядка» наталкивались на традиционное неисполнение. Все говорило о том, что немалое число чиновников на местах в силу нерадивости, некомпетентности или коррумпированности произвольно интерпретировали и избирательно проводили московскую политику в отношении спецпоселенцев вообще, чеченцев и ингушей в частности. Бюрократы делали ровно столько, сколько могли или хотели, умело уклоняясь от бесплодных попыток воплотить в жизнь великие охранительные и патерналистские мечты «вождя народов».
В ответ на нерадение своих чиновников московская власть занялась любимым делом всех российских правителей – начала ударную кампанию по немедленному «наведению порядка» в районах ссылки и спецпоселения, усилению централизованного контроля над спецпоселенцами. В конце 1948 г. был составлен алфавитный список всех беглецов. По нему был объявлен розыск. Одновременно приступили к созданию Центральной алфавитной картотеки персонального учета выселенцев-спецпоселенцев. Самое главное, в течение февраля и марта 1949 г. провели поголовный учет-перепись всех выселенцев и спецпоселенцев в местах их расселения .
Переучет должен был производиться путем подворного обхода, а также личного вызова в спецкомендатуры всех без исключения взрослых выселенцев и спецпоселенцев. На каждого взрослого были заполнены необходимые учетные документы. Если верить докладам МВД Сталину, Молотову, Берии и Маленкову, то сведения, вносимые в учетные данные, сверялись по документам, имеющимся на руках у выселенцев (метрические выписки о рождении, о браке, паспорта, профбилеты). Все учетные данные были сверены с книгами посемейного учета выселенцев и с карточным учетом, имеющимся на них в местных органах МВД. При сличении учетных данных о наличии выселенцев и спецпоселенцев по состоянию на 1 января 1949 г. с учетными данными, составленными при их выселении, т. е. в 1941,1943 и 1944 гг., было выявлено отсутствие в местах поселения 22 431 выселенца и спецпоселенца. В течение трех месяцев (январь-март 1949 г.) быстро, опять-таки ударным порядком, разыскали 7479 человек .
Подопечные вайнахи отреагировали на очередное «наведение порядка» волной слухов. Чеченцы и ингуши заговорили о новом переселении в глубь страны, о том, что нужно продавать скот, а не то придется оставить. Вообще говоря, эту кампанию, как и многие другие, местным чиновникам и спецпоселенцам надо было просто перетерпеть, чтобы затем вновь вернуться в привычный круг ссыльного житья-бытья. Однако высокий статус проводимых мероприятий, оказавшихся в контексте нового репрессивного курса Сталина, готовившегося к «малой войне», привел к тому, что спецпоселенцев и выселенцев долго не оставляли в покое.
С апреля 1949 по февраль 1950 г. МВД СССР трижды докладывало лично Сталину, а также Молотову, Берии и Маленкову «о проделанной работе по усилению режима в местах расселения выселенцев и спецпоселенцев, по организации точного учета, правильного и обязательного их трудоиспользования и укрепления административного надзора в местах поселения». К спецпоселенцам власть относила в первую очередь репрессированные социальные группы (бывших кулаков, членов семей активных немецких пособников и фольксдейч, членов секты истинно-православных христиан, «власовцев», легионеров и полицейских, служивших у немцев, «членов семей украинских националистов», «членов семей литовских националистов», лиц, выселенных «по общественным приговорам за злостное уклонение от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведение антиобщественного паразитического образа жизни»). Выселенцами были объявлены репрессированные народы, причем власть постоянно подчеркивала, что по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 г. «эти лица расселены в местах поселения навечно» .
Уровень и частота представления информации об усилении режима в местах ссылки и высылки сами по себе свидетельствовали об экстраординарном политическом характере предпринимаемых усилий. Отчетные материалы МВД СССР высшему партийно-государственному руководству стали походить на реализованную патерналистскую мечту. Они представляли фантастический мир, где «человеческие единицы» учтены, дисциплинированны, беспрекословно выполняют предписания властей. Все трудоспособные «заняты на работах в сельском хозяйстве и различных отраслях промышленности и строительства». 2679 спецкомендатур неусыпно «осуществляют административный надзор и контроль за соблюдением режима, принимают меры к недопущению самовольных выездов… организуют розыск и задержание бежавших, производят регистрацию и отметки о явке выселенцев и спецпоселенцев в спецкомендатуры, следят за трудовым использованием выселенцев». Старшие по баракам, общежитиям, квартирам или домам (один человек на 5-10 домов) «оказывают содействие» в осуществлении надзора. После объявления Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 г. выселенцы присмирели, «прочно обустраиваются в местах поселения», «получают приусадебные земельные участки, строят жилые дома, приобретают скот, домашнее имущество». В безоблачную картину воплощенной в жизнь тоталитарной мечты были органично вписаны несколько фактов привлечения к уголовной ответственности железнодорожных (не полицейских) чиновников, помогавших беглецам за взятки покупать билеты на поезд.
Столь значительные успехи, если верить министру внутренних дел СССР С. Круглову, его заместителю В. Рясному и начальнику отдела специальных поселений В. Шияну, были достигнуты уже в апреле 1949 г., т. е. всего через несколько месяцев после начала «закручивания гаек».
Казалось бы, к сказанному и добавить нечего. Все предначертания начальства выполнены?! Больше о «наведении порядка» на спецпоселении МВД Сталину не докладывало. Зато получило ошеломляющее указание вождя: передать в Министерство государственной безопасности СССР (и это после всех великих успехов на поприще административного попечения) «всю работу по спецпоселенцам и выселенцам, включая и работу по их трудовому устройству» («агентурным обеспечением» выселенцев МГБ стало заниматься несколько раньше). Другими словами, Сталин не поверил победным реляциям МВД. В первой половине 1950 г., на фоне разраставшейся «холодной войны», в преддверии и в ходе войны горячей – в Корее, он пытался «дожать» страну и уже не хотел доверять «попечение» о спецпоселенцах обычным полицейским. Занимаясь «большой политикой», дряхлеющий диктатор спокойно проигнорировал проблемы трудовых ресурсов, к которым апеллировало МВД. (Труд спецпоселенцев широко использовался на добыче и в производстве золота, платины, олова, вольфрама, кобальта и спецметаллов, на строительстве Норильского никелевого комбината, печорских шахт и железных дорог в Сибири и на Дальнем Востоке.)
Растерянные руководители МВД решились на отчаянный шаг. Они осмелились осторожно возразить. В докладной записке Сталину от 23 июня 1950 г. (за десять дней до начала войны в Корее!) говорилось: «Мы приняли это указание к неуклонному исполнению и готовим все материалы по передаче. Однако считаем необходимым доложить Вам следующие соображения по этому вопросу». «Соображения» сводились к тому, что с точки зрения производственных интересов оборонного комплекса «и в дальнейшем работу со спецпоселенцами и выселенцами без ущерба охраны государственной безопасности целесообразно оставить в ведении МВД СССР» . Документ был подписан министром внутренних дел С. Кругловым и тремя его заместителями (И. Серовым, В. Чернышевым и В. Рясным), что само по себе подчеркивало особую важность подобного обращения наверх. Однако Сталин оставил свое решение в силе.
«Неподдающиеся»: стагнация конфликта между вайнахами и властью в начале 1950-х гг.
Демонстративный нажим на ссыльные этносы, предпринятый в 19481949 гг., так и не создал системы тотального контроля над выселенцами, зато разрушил спонтанно возникший механизм «косвенного управления», ослабил агентурную сеть и связи с религиозными авторитетами. Кроме того, именно в 1949 г. МВД активно принимало «новые эшелоны». В это время по решениям правительства МВД СССР депортировало 216 969 человек – из Прибалтики (93 233 человека), Закавказья (57 510 человек), Молдавии (34 792 человека), Западной Украины (21 929 человек) . Прием и размещение новых спецконтингентов в местах ссылки и высылки неизбежно отвлекали внимание МВД от «старых» и относительно обустроенных контингентов. В это время, несмотря на ужесточение режима, чеченцы и ингуши продолжали осваивать новое социальное пространство, сплачивались, находили дырки и прорехи в полицейской системе, расширяли свою этническую нишу и вытесняли конкурентов, утверждая свое право жить «не как все».
Как это обычно бывает в бюрократической практике, передача дел из одного ведомства в другое вызвала у преемника – МГБ СССР – острое желание свалить на предшественника все существующие и будущие проблемы. Тогда-то и выяснилось, что победные рапорты МВД СССР, направленные наверх в 1949-м – начале 1950 г., свидетельствуют только о показном бюрократическом усердии, а совсем не об успехах в контроле над ссыльными народами. Публикуемая в книге докладная записка министра государственной безопасности Казахской ССР А. Бызова министру государственной безопасности В. С. Абакумову от 12 августа 1950 г. свидетельствует, что тайная полиция была предельно обеспокоена поведением высланных с Северного Кавказа народов, а чеченцев и ингушей объявила «наиболее озлобленной частью». За время ссылки тейповые связи укрепились, внутренняя жизнь сообщества по-прежнему шла по адату, ему подчиняются все – интеллигенция, молодежь и «даже коммунисты». Муллы культивируют религиозный фанатизм. Усиливается враждебное отношение к русским, всех вступающих с ними в какие-либо бытовые отношения (от смешанных браков до совместных походов в кино) старики объявляют «отступниками». МГБ Казахской ССР отмечало, что «неприязнь и мелкие стычки между выселенцами и местным населением принимали порой крайне острые формы и приводили к резким проявлениям национальной вражды, групповым дракам с убийствами и увечьями» . В июне-июле 1950 г. произошли кровавые столкновения чеченцев и местных жителей в Лениногорске, Усть-Каменогорске и на станции Кушмурун, сопровождавшиеся убийствами и тяжелыми ранениями. Особое беспокойство вызвали волнения в Лениногорске, которые могли «перерасти в восстание, если бы, как они (чеченцы. – В. К., М. К.) заявляют, чеченцы были бы более спаянными и имели связь с чеченцами других городов и районов» .
Особенно конфликтной была ситуация в районах компактного расселения вайнахов – в Караганде (16 тыс. чеченцев и ингушей), в Лениногорске – 6500, в Алма-Ате и Акмолинске (по 4500 чел.), в Павлодаре и Кзыл-Орде – по три тысячи. В Усть-Каменогорске и Лениногорске поселения вайнахов, изолированные и живущие по своим внутренним законам, получили названия «чеченгородков» . Посторонние туда старались не соваться, а комендатуры и местная власть (кажется, вполне осознанно) во внутренние дела агрессивных вайнахов не вмешивались. Неудивительно, что МГБ Казахстана при приемке дел назвало одной из главных причин беспорядков и массовых драк в районах спецпоселений «попустительство со стороны комендантского состава» .
В 1952 г. партийное руководство Казахстана уже рассматривало выселенцев как серьезный фактор, дестабилизирующий обстановку в городах и поселках республики. ЦК КП(б) Казахстана и Совет Министров республики в совместном письме на имя Г. М. Маленкова писали: «Подавляющая часть спецпоселенцев, проживающая в городах, на крупных ж/д станциях и в ряде районных центров, занята, главным образом, не в решающих отраслях народного хозяйства, на второстепенных работах (в артелях, промкомбинатах, подсобных хозяйствах, заготовительных, торгующих организациях, чайных, столовых, экспедиторами, сторожами, истопниками и в качестве разнорабочих). В некоторых местах расселения часть спецпоселенцев ввиду отсутствия необходимой производственной базы или вовсе не обеспечена постоянной работой, или хотя и работает на разных работах (сезонно), но фактически ведет паразитический образ жизни, нередко занимаясь воровством и спекуляцией. В это же самое время, из-за недостатка рабочих рук во многих колхозах и совхозах республики, особенно глубинных животноводческих районов, срываются важнейшие мероприятия по дальнейшему подъему сельского хозяйства и, прежде всего, его главной отрасли в республике – общественного животноводства» .
Совет Министров и ЦК ВКП(б) Казахстана предлагали «некоторое перемещение» спецконтингентов, осевших в городах, в глухие сельскохозяйственные районы республики, а некоторых и за ее пределы. Фактически же речь шла о своего рода малой депортации. МГБ СССР, по всей вероятности, пришло в ужас от перспективы организации столь масштабной и трудоемкой массовой акции. Оно сообщило в Совет Министров СССР, что «считает нецелесообразным вторичное переселение в пределах Казахской ССР 36 827 семей с общим количеством 125 473 спецпоселенцев». Взамен было обещано «усилить работу по борьбе с уголовным преступным элементом среди ссыльных, высланных и спецпоселенцев» .
Обещание, по крайней мере в отношении чеченцев и ингушей, было опрометчивым. В конечном счете тайная полиция преуспела в деле административного попечения о «беспокойных» вайнахах не больше органов МВД. В 1952 г., когда сваливать ответственность было уже не на кого, 9-е Управление МГБ СССР подготовило обширный документ – «Справка на спецпереселенцев по контингентам». Фактически он объявил чеченцев и ингушей неисправимыми. Оказывается, на заботу партии и правительства (ссуды, приусадебные участки, семенной фонд, окончательный расчет за принятые от них при переселении скот и зерно, освобождение в 1945-1946 гг. от обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов и уплаты налогов) вайнахи ответили черной неблагодарностью. Они «выражали недовольство переселением, а наиболее враждебная часть из них в местах поселений начала восстанавливать антисоветские связи для перехода к борьбе с советской властью. Вместо трудовой деятельности они устраивали массовые беспорядки, драки с местным населением, занимались бандитизмом и хищением колхозного имущества». После длинного списка прегрешений чеченцев и ингушей следовало фактическое признание 9-го Управления МГБ в собственном бессилии: «В борьбе с уголовными проявлениями среди чеченцев и ингушей встречаются серьезные трудности, обуславливаемые пережитками родового и “тейпового” характера и религиозным панисламистским фанатизмом, что создало между ними сильную круговую поруку, подкуп и провокацию. Все это крайне затрудняет проведение документации как по совершенным, а также и готовящимся преступлениям» .
Два «наиболее характерных» агентурных дела на чеченцев, заведенных в 1952 г. управлениями МГБ областей Казахской ССР, получили весьма красноречивые клички: «Упрямые» и «Фанатики». Оба дела проходили по окраске «мусульманское духовенство», и в обоих случаях речь шла о сохранявшемся влиянии религиозных авторитетов в чеченском сообществе. Им удалось сохранить тайную систему связи через мюридов, широко распространять пророчества о скором конце советской власти. В то же время религиозные авторитеты были явно обеспокоены новыми веяниями среди молодежи. Они продолжали препятствовать смешанным бракам, стремились прекратить общение молодых людей с русскими, запретить посещение кино и клубов. В ряде случаев муллы требовали, чтобы родители саботировали обучение детей в советских школах, нелегально обучали арабскому языку. Это упорное сопротивление само по себе свидетельствовало о том, что вайнахи все-таки поддавались закономерному процессу культурной ассимиляции. Только ассимиляция эта определялась не только и не столько полицейскими потугами властей, сколько неизбежными контактами с «большим миром», полным соблазнов и опасностей, теми новыми возможностями, которые этот «большой мир», российский социум, мог предложить молодым вайнахам. То, что воспринималось родовыми и религиозными авторитетами как «измена», было в действительности первыми шагами к новым формам жизни и выживания, попытками соединить в борьбе за существование преимущества традиционных форм этнической консолидации с возможностями «большого мира».
В целом к концу сталинского правления, несмотря на полицейские усилия, тайные и явные, властям так и не удалось добиться положительной динамики ни во взаимоотношениях с вайнахами, ни в контроле над их поведением. Не помогли ни большой кнут, ни маленькие пряники. Очередная патерналистская утопия власти ушла в область воспоминаний. Вайнахов не удалось ни осоветить, распылив на человеческие «атомы», ни заставить «слушаться» и «хорошо себя вести». Власти имели дело с этническим монолитом, обладавшим налаженной инфраструктурой выживания и сопротивления, закрытым для «чужих», умеющим держать удар, готовым к агрессивным солидарным действиям, защищенным ретроградной, но прочной оболочкой родовых связей, обычного права и шариата. И лишь молодые представители репрессированных народов, прищурившись и с оглядкой на старших, робко выглядывали в большой мир из-за суконных спин МВД и МГБ.